Вдова первого мэра Санкт-Петербурга Анатолия СОБЧАКА Людмила НАРУСОВА: «Ален Делон вдруг сказал: «Вы знаете, мадам, у меня никогда русской женщины не было». — «Какое совпадение, месье, — я ответила, — у меня никогда не было французского мужчины», и тут он спросил: «Так, может, шанс не упустим?». Как опытный овелас, он посмотрел мне прямо в глаза, Собчак отвернулся, и мы поцеловались»

Сегодня только гадать остается, как выглядела бы Россия, если бы 16 лет назад не ушел из жизни Анатолий Собчак, кем он за эти годы стал бы, решительно занял или, наоборот, сознательно не занял бы первый в государстве пост и как относился бы к Украине — как к другому, хоть и соседнему, государству или же как к «младшему брату», на чью территорию можно в любой момент вломиться и забрать все, что якобы плохо лежит...

Загадка и то, кому совершенно не советский и по форме, и по содержанию Анатолий Алек­сандрович был больше не выгоден: клану Ельцина, который — это давно не секрет — явного конкурента в нем видел, или же так называемым «птенцам гнезда Собчакова», которые харизматичному, яркому, бесстрашному в своих высказываниях и ориентированному в сторону Запада, а не в сторону КГБ мэру Санкт-Петербурга проигрывали буквально во всем. Судить не берусь, да и предполагать — дело неблагодарное, но кажется мне, что, будь Анатолий Алек­санд­рович жив, все эти помощники-ученики-последователи никогда на первые государственные позиции не выбились бы: такого шанса у них не просто не было бы — возможно, о нем никогда не зашла бы речь.

Вдова Собчака Людмила Нарусова знает если не больше всех, то уж точно больше многих, а что не знает, то, несомненно, на каком-то подсознательном или интуитивном уровне чувствует — не как экс-член Совета Федерации России и глава фонда имени своего мужа, а как любящая женщина, потерявшая любимого человека. Жаль только, Людмила Борисовна озвучить может далеко не все — по вполне понятным причинам. Во-первых, она известный российский политик, а во-вторых, мама хоть и критикующей путинскую Россию, тем не менее состоявшейся именно в этой системе координат успешной взрослой дочери, которая уже столько лет у всех на виду.

Стоит ли осуждать Людмилу Борисовну за то, что она не поддержала и не поприветствовала политические перемены в Украине даже в той степени, в какой это сделала Ксения Собчак? Думаю, это личное дело каждого — кем быть, какому пути следовать и кем в ито­ге остаться.

Покойного Ана­то­лия Алек­санд­ровича Нарусова сравнивает с горьковским Дан­ко, который не пожалел своего сердца, чтобы осветить дорогу другим. Такие Данко в политической истории России были и до, и во время, и после Собчака — Старовойтова, Политковская, Новодворская, Немцов: и каждый из них — красноречивый пример того, что жуткие жернова советской системы, пе­ремалывающие тех, кто выше, умнее и честнее, все еще работают, и неизвестно, сколько еще жертв понадобится, прежде чем мы (речь не только о россиянах, но и о других постсоветских странах) найдем в себе силы и мужество измениться и остановить их раз и навсегда.

История сослагательного наклонения не терпит, и, разумеется, мы не можем знать, какой была бы Рос­сия, если бы Ана­толий Алек­сандрович все-таки пошел на президентские выборы 1996 года и их выиграл, не можем судить, какой она стала бы, если бы Собчак благополучно пережил 2000-й, но совершенно ясно одно — у этого заигравшегося в сверхдержаву настолько, что всему миру уже противно, государства, была альтернатива и реальная возможность жить по-человечески и строить обычное нормальное будущее, а не замешанный на крови «русский мир».

Когда-то в разговоре со мной Ксения Собчак обмолвилась, какой хотела бы видеть свою Россию, — европейской страной, где цивилизованного вида молодежь гуляет по улицам, сидит в кафешках и что-то печатает на макбуках. Она убеждала, что никакого особого «русского пути» и никакой сермяжно-посконной русской правды нет и лишь осознание того, что Россия — такая же страна, как все остальные, не лучше, не хуже и ничуть не священнее, поможет ей выбраться из того, что наворотили, начиная еще с советских времен, «отцы народов». Я слушал ее и думал: какая же все-таки умница! — что, в принципе, не удивительно: есть в кого.

Прочтя интервью с мамой Ксении, вы на­верняка с этим согласитесь...

«САМОЕ СТРАШНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ МОЕЙ МАМЫ БЫЛО О ТОМ, КАК ДЕВЧОНКИ СВОИХ ГРУДНЫХ ДЕТЕЙ С МОСТА В РЕКУ БРОСАЛИ: ЗНАЛИ, ЧТО ИХ НА РОДИНЕ ЖДЕТ»

— Родились вы, Людмила Борисовна, в Брянске...

— ...да, почти в Украине, и это очень драматическая история — почему они там оказались. Мама моя родом из Ленинграда — именно там ее застала война. Она в девятом классе была, и тогда на работы выезжали — противотанковые рвы копать и так далее... Она в какой-то деревне в Псковской области оказалась, немцы стремительно наступали... В общем, ее в Германию угнали — в 16 лет она таким «гастарбайтером» стала. Родные уже оплакали ее — думали, что погибла: естественно, никаких вестей не было, всю войну мама там провела...

Сначала на швейной фабрике работала — гимнас­терки шила, а потом подполье там обнаружилось, отношения к которому она не имела, тем не менее всех, и ее в том числе, в Дахау — страшнейший лагерь — отправили, у мамы даже номер сохранился — татуировка. Ну а уже после Сталинграда, когда в сельском хозяйстве немецком тяжело стало, из-за всеобщей мобилизации работать некому было, заключенных, которые еще двигаться могли и кто посильнее (маме тогда 18 было), в Саарбрюккен отправили — коров доить. Жили в хлеву, вместе с коровами, но маму это спасло, потому что весила она 38 килограмм, а там можно было парное молоко подворовывать, да и хозяин с голоду умереть не давал...

— Добрый человек попался...

— Обычный крестьянин, у которого два сына на Восточном фронте погибли. Знаете, люди везде есть... Маме он говорил (она в немецкой школе училась и немецкий язык очень хорошо знала): «Воюем не мы с тобой — воюют твой Сталин и мой Гитлер, поэтому я против тебя ничего не имею». По ночам, чтобы соседи не донесли, он маму подкармливал, и, поскольку это западная часть Германии, практически на границе с Францией, освобождали их в 45-м году американцы...

---

---

— Ваша мама, таким образом, за океаном могла оказаться...

— (Кивает). Первое, что американцы сделали, — таких вот девушек, как она, собрали и газету «Правда» со статьей Сталина показали. Там было написано, что те, кто на врага работал, сами враги, и освободители им сказали: «В лучшем случае вас Колыма ждет, поэтому в Гамбурге пароход стоит, давайте туда — и в Америку». Практически все в Соединенные Штаты уехали, но мама и еще несколько человек отказались: «Нет, мы хотим домой».

Домой они в результате попали — на мосту, как в фильмах это показывают, советским их передали, и в память ее такая бытовая деталь врезалась... Маму же в 41-м угнали, а в 43-м наши офицеры погоны носить начали... Она об этом не знала — у нее и других девочек в сознании было заложено, что погоны белогвардейцы носят, поэтому, мол, это русские, но не наши — либо белые, либо власовцы, и в последний момент сопротивляться они стали.

Были там среди них и девушки-радистки, которых в тыл к немцам забрасывали, — их разоблачили и после гестапо в Германии оставили. Некоторые уже замуж за немецких бюргеров вышли, детей родили... Самое страшное воспоминание мамы о дне, когда их на советскую сторону перегоняли, — как эти девчонки своих грудных детей с моста в реку бросали, потому что знали, что их на Родине ждет.

Мама, разумеется, в СМЕРШ сразу попала, на хлебе с водой сидела... Ее не заагентурили, не завербовали, однако вопросы были — может, и правомерные, но очень жесткие и в очень жестокой форме.

---

---

— Били?

— Да, чтобы что-то она называла — ну, в общем, проверяли. Она только одно просила: «Если моя мама жива, можно я ей письмо напишу?», и вот моя бабушка, ее мама, по сути, с того света письмо получила. За четыре года войны она уже свою дочь оплакала и даже свечи за упокой ставила — и вдруг такое!

Позже мама узнала, что ее отец, мой дед, всю войну прошел и уже в 45-м, под Кенигсбергом, в «котле» погиб, и вот после всех этих унизительных проверок, поскольку с кадрами было плохо, а мама прекрасно немецкий язык знала, ее переводчицей в военную комендатуру в советской зоне в Германии взяли, причем работать она должна была с письмами трудящихся. Немцы, короче, какие-то жалобы советскому военному коменданту писали, маме каждое утро их приносили, она в специальной комнате сидела и переводы делала. Конечно, все это время под колпаком серьезным была, а однажды... Это ничего, что я так долго рассказываю?

— Нет, интересно!

— Однажды среди писем, которые законопослушные немки советскому обербургомистру, как они его называли, писали, мама прочла, что советский военный комендант в советском госпитале двум немецким женщинам, Хельге и Герде, условно говоря, аборт от советских солдат разрешил сделать. Мама понимала, что этот лейтенант два закона нарушил, потому что еще юрисдикция Гитлера, запрещавшая делать аборты, действовала, и советская, аналогичная, таким образом, военному грозил трибунал. Мама осознавала, что ничего другого, кроме как в известность поставить, не может — и вечером, когда дежурный переводы пришел забирать, сославшись на то, что почерк плохой — не разобрать, это письмо вернула. Сказала, что завтра переведет, и, улучив момент, на каком-то велосипеде в тот город Гербертц поехала, комендатуру нашла, дверь с табличкой «Борис Нарусов» и предупредила его, ну а, как говорится, предупрежден — значит, вооружен.

Это мой будущий папа был (улы­бается) — он к генералу своему обратился: так, мол, и так, я должен был либо наших солдат за изнасилование привлечь, либо этим немецким женщинам помочь, поэтому поступил так, чтобы повода для разбирательства не было. Ну, генерал понял, тем более что у папы боевая биография была: в 18 лет он добровольцем на фронт из-под Смоленска ушел (город там есть такой — Рославль), потом битва за Москву была, битва за Днепр, ранения, госпиталя... В общем, генерал велел: «Задним числом рапорт напиши, и я подмахну — мне ничего не будет», и когда разбирательство началось, это папу спасло. Девушку, которая так поступила, он запомнил, найти решил...

---

---

— ...и на всю жизнь нашел...

— Да, вместе они очень большую жизнь прожили и друг за другом ушли — несколько лет назад. Я счастлива, что мне удалось им бриллиантовую свадьбу устроить, а настоящая свадьба в Берлине была, и моя сестра в том же Гербертце родилась — папа там до 50-го года служил, и когда уже ГДР и ФРГ образовались, демобилизовался. Причем он о военной карьере мечтал, но ему сказали, что раз на такой, как мама, женился, ему ничего не светит, а таким, как мама, в Москве и Ленинграде жить запрещено было, поэтому родители к родственникам папы в Брянск вернулись, где, еще в Германии зачатая, уже появилась на свет я. Мама, несмотря на то что в подлиннике классиков немецких читала, в пединститут на немецкое отделение поступить не могла — как только писала в анкете, где во время войны находилась, ей говорили: «Как же мы вам воспитание подрастающего поколения можем доверить?».

Окончив школу, я в Ленинград учиться уехала, и вся моя жизнь с этим городом связана. Родителей из Брянска только после Чернобыля забрала — Брянск тогда пострадал, облако их накрыло, и у папы лейкемию обнаружили, но поскольку возраст уже был преклонный, она в вялотекущей форме протекала, и, в общем, он еще долго на тех лекарствах, которые я ему из Швейцарии привозила, тянул.

«СОБЧАК НА МЕНЯ КАК НА СОВЕРШЕННО БЕЗЗАЩИТНОЕ, ПОСТОЯННО ПЛАЧУЩЕЕ СУЩЕСТВО СМОТРЕЛ, Я ТОЖЕ ОТ НЕГО ТОЛЬКО ЮРИДИЧЕСКОГО СОВЕТА ЖДАЛА...»

— Вы в Ленинградском государст­вен­ном университете имени Жданова работали...

— Да: сначала университет, потом аспирантуру в Ленинградском отделении Инс­титута истории Академии наук окончила — и преподавала.

— Что именно?

— Древнюю русскую историю — до ХХ века. «Откуда есть пошла Земля Русская, кто в Киеве нача первее княжити, и откуда Русская Земля стала есть», как «По­весть временных лет» гласит.

— Как же с Анатолием Александровичем Собчаком вы познакомились?

— Вы знаете, тоже странно-мистическая история. Замуж еще в студенческие годы я выскочила — как это часто бывает, по молодости и глупос­ти. Тогда пожить, при­смотреться к друг другу не принято было — все сразу серь­езно долж­но быть и со штампом, поэтому замуж вышла, когда влюбилась...

— Хороший хоть парень был?

— Ну, мне тогда казалось, что да, а потом оказалось, что мы совершенно разные, и разводиться уже в аспирантуре пришлось. Как-то трудно все происходило, много всяких формальностей, мне квалифицированная юри­­дическая помощь понадобилась, и мой научный руководитель, замечательный ученый Данилин, посоветовал: «Знаешь, на юридическом факультете доцент Собчак есть — сходи к нему: он мой товарищ, он поможет». Я удивилась: «Как он может мне помочь, если Горенш­тейн, самый крупный адвокат Ленинграда по жилищному праву, сказал, что ничего сделать нельзя?». — «Ну все-таки сходи: он нестандартно мыслит — что-то придумает».

Так с доцентом Собчаком я познакомилась, правда, роман у нас много позже возник и при других обстоятельствах. В то время он на меня как на совершенно беззащитное, постоянно плачущее существо смотрел, я тоже от него только юридического совета ждала, хотя что-то, наверное, проскальзывало... Уже когда он мне помог, квартиру мы разменяли, моя мама приехала, чтобы мне с переездом помочь, я ей свои мытарства и переживания живописала, и она настаивать стала: «Этого человека отблагодарить надо». Я: «Как? Я ему «спасибо» сказала, а она: «Нет. Какая у доцента зарплата?». — «Ну, 350 рублей, наверное». Мама 500 рублей мне дала, конверт и велела: «Пойди цветы купи и ему этот конверт отдай».

---

---

— Какая правильная у вас мама!

— Она просто жизнь хорошо знала... Я, в общем, на кафедру к нему пошла: это ноябрь был, холодно, какие-то белые хризантемы купила — других цветов не было. Дарю ему букет и вот так конверт протягиваю (рукой по столу проводит). Он этот букет берет: «Белые цветы я очень люблю», а конверт мне обратно отодвигает: «А это не нужно — я вам не как практикующий адвокат, а просто как товарищ вашего шефа помог». И добавил: «Вы так плохо выглядите — идите на рынок и хурмы с гранатами себе купите». А я такая зареванная была, измученная... Потом спрашивала у него, почему именно хурма и гранаты. Во-первых, оказалось, в ноябре других фруктов не было, а во-вторых, он в Ташкенте вырос и любовь к этим фруктам на всю жизнь у него осталась.

— Он не признавался — вы ему тогда понравились?

— Нет — ни я ему, ни он мне, вернее, он мне только как высокоморальный человек по душе пришелся, который бескорыстно помочь может.

— Когда же вы его разглядели?

— Мы долго потом не виделись, а спустя год юбилей того самого моего научного руководителя был, который нас познакомил, — торжество дома проходило, и я как самая молодая аспирантка жене профессора на стол накрывать помогала. Ну а у Анатолия вечерние занятия были, и он уже к чаю пришел: за краешек стола сел, и я ему студень носить стала, оливье — все то, что уже убрали со стола. Он, естественно, голоден был, поел, а потом посмотрел на меня и произнес задумчиво: «Ваше лицо мне знакомо — вы студенткой моей были?». — «Нет». — «Аспиранткой?». — «Нет, в аспирантуре я у Данилина. Вы помогали мне — разводили...». — «А-а-а, — он воскликнул, — плачущая девушка! Так я вас и запомнил и даже ваш юридический казус, не называя имен, со своими студентами разбирал — как такую ситуацию разрулить». Я про себя отметила: «Какой профессионал! Как он для своего преподавания все использует», но укололо почему-то, что меня он забыл, и захотелось, чтобы больше не забывал.

---

---

— Что же вы предприняли?

— Ничего, просто, расставаясь, он у меня номер телефона попросил, и я дала.

— То есть первый шаг с его стороны был?

— Ну конечно (улыбается).

— Любовь у вас сильная была?

— А почему «была»? — со смертью она не исчезает. Да, сильная.

— Анатолий Александрович чувстви­тельным был, тонким?

— (Кивает). Он необыкновенным был — я до сих пор на кладбище ему белые цветы ношу, он их очень любил.

— Жили вы трудно?

— Нет, я доцент, он профессор — должности по тем временам престижные и высокооплачиваемые. Мы  подрабатывали постоянно, он лекции для юрисконсультов по новому законодательству, скажем, в Гостином дворе читал и за это талончик на право покупки на собственные деньги цветного телевизора получал. Его коллеги-иностранцы, когда приезжали, недоумевали: «Почему вы не можете просто пойти и купить, зачем какие-то талончики нужны?». Эта проблема тотального дефицита настолько унизительна была... Хочется, чтобы как можно чаще о ней вспоминали — особенно те, кто по Советскому Союзу нос­тальгирует: «Как хорошо было!». Зубная паста болгарская «Поморин» — дефицит, колготки — дефицит...

---

---

— ...туалетная бумага — дефицит!

— Я детский стишок про Брежнева помню:

Брови черные, густые...

— ...речи длинные, пустые...

— ...нет колготок, нет конфет —

     на... фига такой нам дед?

Все это знали, все над этим подтрунивали, слово «доставать» самым популярным было...

— ...а сейчас то тут, то там раздается: «Нет, Советский Союз давай!»...

— Да, вдруг «как хорошо было!».

— Как Анатолий Александрович дома вас называл?

— (Смущенно). Ланя.

— Почему?

— Не знаю.

— А кто в вашем браке был головой, а кто шеей?

— Ну, головой, конечно, мужчина.

— Вы часто что-то подсказывали ему, советовали?

— Я не могу сказать, что так уж подсказывала, просто иногда он «голосом народа» меня называл — я говорила мужу то, что на рынке, в магазинах слышала, в том числе о нем самом, потому что тогда меня не так уж и хорошо в лицо знали, я сама за покупками и в общественные места ходила. Анатолий прислушивался...

Был один совет, который я дала, вернее, не я одна... Это 93-й год, октябрьский путч в Москве... В филармонии питерской должен был концерт «Виртуозов Москвы» Владимира Спивакова состояться, и у меня в гостях — мы сидели, чай пили и от телевизора не отрывались — Сати Спивакова была, моя подруга, с которой мы до сих пор очень близки. И вот мы весь этот кошмар, примерно такой, как у вас на Майдане, смотрим, и Анатолий прибегает: «Одежду мне приготовь и потеплее что-то, потому что, возможно, сутки-двое не дома буду».

Я понимаю, что эти вещи для каких-то дел нужны, какой-то сухой паек складываю, что дома было, кидаю... Спрашиваю: «Что происходит?». Он: «Ну, мы с Владимиром Владимировичем (его первым помощником, заместителем. — Л. Н.) советуемся, что делать — Союз русских офицеров к оружию призывает, может быть, применить силу придется...», и здесь мы, две совершенно гражданские женщины, ни с какой политикой не связанные, воскликнули: «Нельзя это делать!». — «Почему? Что же, на нас идти будут, а мы..?». Я повторила: «Нельзя. Если власть против своего народа оружие применяет, значит, это плохая власть, и эта кровь на тебе будет». Он как-то опешил, потому что не ожидал, что дома за чаем две тетки будут ему такие советы давать, смутился, и вдруг вечером, когда все думали, что на улицах танковые бои начинаются, в безупречной белой рубашке, которую я ему на всякий случай дала, в филармонии появляется, рядом с нашей ложей садится, Шостаковича слушает, а потом, после концерта, на нас с Сати показывая, говорит: «Эти женщины меня от самого страшного поступка в жизни уберегли». Это осенью 93-го года было — пожалуй, единственный случай, когда я ему советы давала. Больше — нет.

«ПРИЕХАЛА ЭТА БЕЛОКУРАЯ БАРБИ КЛАУДИА ШИФФЕР, Я ПОНИМАЛА, ЧТО УЖЕ НЕ В ТОЙ ВЕСОВОЙ КАТЕГОРИИ, А В АНАТОЛИИ МУЖСКОЙ ДРАЙВ ПОЯВИЛСЯ...»

— Анатолий Александрович вид­ным, интересным мужчиной был, но и вы очень красивая женщина, у вас вон глаза какие прекрасные... Друг друга вы ревновали?

— В молодости — да, пока притирались. Его масса поклонниц окружала, он очень популярен был, но нас такие отношения связывали, что... Понимаете, и у меня поклонники, и у него, однако главным в нашей жизни это не было.

— Духовная связь важнее была, да?

— Он первый из российских руководителей в Петербург Клаудиу Шиффер пригласил. Приехала эта белокурая Барби, я понимала, что уже, как говорят в боксе, не в той весовой категории...

— ...а Барби не против была?

— Ну, за других говорить не могу... Она с еще одной красавицей прилетела — с Евой Герциговой, и вот официальный прием в их честь назначен, я чувствую, что в Анатолии мужской драйв появился, тем более он поляк, шляхтич... Собчак — это польская фамилия, там на первый слог ударение. Он же из польских дворян, и это...

— ...взыграло...

— ...да, павлин такой... Мы, короче, к этому ужину готовимся, я за мужем наблюдаю и понимаю, что ему очень хочется себя показать, но при жене это будет неловко. И вот говорю: «Ты знаешь, у меня что-то так голова разболелась... Ты не обидишься, дорогой, если я не пойду?». Ну, дорогой, конечно же, не обиделся, но обеспокоился: а что? а как?.. «Нет, — я сказала, — тебе идти надо, ты прием устраиваешь, а мне отдохнуть нужно». Понимаете, женщина, наверное, чувствовать своего любимого мужчину должна, чтобы иногда иллюзию свободы ему давать.

---

---

— То есть вы его отпустили?

— Ну, порой это нужно.

— А сами, дома оставшись, переживали?

— Да нет, ну что вы, и он, надо сказать, тоже меня понимал. У меня компрометирующая меня фотография есть — слава Богу, в желтую прессу она не попала... Мы в Париже на приеме у президента Миттерана были, куда очень популярные в России звезды французского кино были приглашены — среди них и Ален Делон. Муж напротив с госпожой Миттеран сидел, а я рядом с Делоном — это много лет назад было...

— ...и Ален Делон говорил по-французски...

— (Смеется). Мы оба гораздо моложе были, и он вдруг сказал: «Вы знаете, мадам, у меня никогда русской женщины не было». — «Какое совпадение, месье, — я ответила, — у меня никогда не было французского мужчины». Ну, такой, знаете, легкий светский треп, и тут Делон спросил: «Так, может, шанс не упустим?» — и, как опытный ловелас, мне прямо в глаза посмотрел.

— Потрясающе!

— Кто я, он не знал — знал только, что из русской делегации, и я, так же безотрывно глядя ему в глаза, ответила: «Если только мой муж возражать не будет». — «А где ваш муж?». — «Он напротив». — «Это месье Собчак? О-о-о, пардон, мадам...», а переводчица, которая для Анатолия переводила, воскликнула: «Вы знаете, любая французская женщина пять лет жизни отдала бы, только чтобы с Аленом Делоном поцеловаться». Анатолий послушал и по-русски мне сказал: «Ты же никогда мне этого не простишь... Я сделаю вид, будто не вижу». Отвернулся к кому-то, и мы таки поцеловались — публично, при всех, потому что отступать было некуда.

---

---

— Сегодня, когда Анатолия Александровича уже столько лет нет, каким вы его вспоминаете? Каким он был человеком?

— Неповторимым и незаменимым — не­обы­кновенным! Может, это чересчур пафосно звучит, но все-таки иногда рождает русская земля людей, которые впереди своего времени идут и у которых, наверное, со времен Грибоедова — «горе от ума» — потому что особенно политическая элита...

— ...чужих отторгает...

— ...да — его же всегда чужаком считали.

— А он и был таким...

— В банях развлекаться не любил, водку с Ельциным не пил, матом не ругался — «своим парнем» быть не хотел и самим собой оставался — интеллигентным петербургским профессором. Понравиться кому-то, слиться с толпой не пытался — на­оборот, эту толпу до своего уровня старался поднять, и высокомерия в этом не было — в этом понимание было, каким должен быть настоящий лидер. Многим это не нравилось, как заносчивость или какое-то чистоплюйство воспринималось, но если Ельцин многие указы в бане на коленке подписывал, после того как услужливый Коржаков стакан ему подносил, мой муж вопросы так не решал никогда. Потому и считали, что он не свой.

— Я 89-й год помню, I съезд народных депутатов СССР, где политические звезды зажглись — людей, которых стра­на прежде не знала и не представляла, что такие есть. Все же привыкли, что партийные вожди речи по бумажке читают, и тут вдруг совершенно особенный образованный интеллигент появляется...

— ...да еще в бежевом клетчатом пид­жаке!

— Ну, это вообще страшное дело!

— Да, в «буржуазном», как его клеймили.

«30 С ЛИШНИМ ЛЕТ СТЫЖУСЬ Я ТОГО, ЧТО ЛЮБИМОГО МУЖЧИНУ ПОКОРЕННОЙ ВЕРШИНЫ ЛИШИЛА»

— Красивый мужик, красиво, на безупречном юридическом языке, изъясняется — естественно, страна в него сра­­зу влюбилась. Его приход в большую политику вы как жена, как женщина, наконец, как друг приветствовали?

— Вы знаете, я им, конечно, гордилась, но очень страшно мне было. Я хорошо историю знаю, в том числе таких вот Чацких, которые высказывать то, что думают, не боятся, и все это без оглядки на последствия и на кого-либо... Ну и потом, горьковскую притчу помните — что было с Данко, который сердце вырвал и людям путь осветил? Те, кто искренне этого хотели, на сердце потом наступают и дальше идут в темноту. Такова судьба Андрея Дмитриевича Сахарова, моего мужа, моей ближайшей подруги Галины Старовойтовой, которую застрелили... Я за Анатолия опасалась, но понимала, что ему, мужчине, нужно себя, свой потенциал реализовать, а значит, держать его за штаны дома, в комфортном профессорском кресле, я не могу. Политика была нужна ему, и я отпустила...

---

---

— Ваша жизнь сильно после этого изменилась? Я понимаю, что лучше она не стала...

— Одно очень стыдное для меня обстоятельство было, из-за которого я поняла, что больше удерживать его не могу. Я уже где-то на седьмом месяце беременности Ксенией была, а он альпинизмом увлекался, и как-то сказал: «Ты знаешь, мои друзья приехали, то ли на Чегет, то ли на Эльбрус хотят, и я с ними пойду — давно там не был», а я (уже больше 30 лет прошло, но до сих пор простить это себе не могу!) этот вот бабский поступок совершила — поперек двери животом вверх легла и отрезала: «Нет. Вот переступишь через нас — в поход свой пойдешь!».

Выражение его лица никогда не забуду — ему так больно было и так стыдно, что я, его женщина, так недостойно себя веду... Конечно, он не переступил — помог мне подняться, друзьям позвонил, объяснил, что пойти с ними не может, но вот эту его боль физически очень долго я ощущала. Разумеется, когда на трибуне его видела и слышала, что речи он произносит, пос­ле которых до дома может не дойти, боялась, но мне уже так стыдно за тот свой поступок было, я понимала, что любимого мужчину покоренной вершины лишила, о которой любой альпинист мечтает, а значит, эту вершину он покорить должен.

30 с лишним лет стыжусь я того, что сделала, хотя потом мы узнали, что все ребята, которые все-таки в ту экспедицию пошли, погибли — их лавина накрыла. Моя выходка мужа спасла, и все равно менее стыдно мне не становится.

— Эти речи, которые он с трибуны съездов произносил, вы до того слышали?

— Да нет — это же полная импровизация была!

— То есть вы от него этого не ожидали?

— Ну, вот, например, очередные выборы Горбачева идут, как всегда, безальтернативные, и тут на трибуну депутат Собчак, 47-й округ, Ленинград, вылетает и говорить начинает, что десятилетиями, со времен Сталина, все государственные должности в нашей стране, начиная с председателя сельсовета и заканчивая министром, только члены КПСС занимали, поэтому в качестве альтернативы давайте другую кандидатуру выдвинем — беспартийного. Этого же заранее предугадать нельзя было...

— Он антисоветчиком был?

— Нет, антикоммунистом — убежденным, последовательным, жестким, понимавшим, что это пагубная идеология, которая в стране господствует. «Антисоветчик» — это уже, знаете, кагэбистское понятие: оттого, что «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына читаешь, ты антисоветчик, но ты же историю своей страны — Советского Союза — так изучаешь. Анатолий антикоммунистом был, он такой юридической областью, как хозяйственное право, занимался, книги о самостоятельности предприятий, об элементах хозрасчета, о рыночной экономике писал.

Еще в те, застойные, времена утверждал, что советская экономика неэффективна, поэтому в тартарары катится, что, собственно, и произошло, и первую его докторскую диссертацию именно из политических соображений зарубили: коллега, профессор Толстой, донос на него написал — дескать, Собчак социалистическую экономику хочет разрушить. Я, когда тот отзыв прочла, подумала: хорошо, что не 37-й год на дворе, — расстреляли бы...

Уже при Горбачеве, когда перестройка началась, диссертацию Анатолий все-таки защитил, и ему даже сказали, что свою кафедру можно создать. Тогда первые кооперативы стали появляться, робкие элементы рыночной экономики начали внедряться, и новая законодательная база нужна была, а кто, как не юристы, ее разработать могли?

Он, помню, в Москву за необходимыми разрешениями и документами ездил — эту кафедру коммерческого права открывать. Слово «коммерческого» запретили — разрешили «хозяйственного», чтобы буржуазным образом жизни не попахивало, и условие поставили: хочешь кафедрой заведовать, профессором-юристом быть — значит, беспартийным оставаться нельзя. Муж поверил, что в компартии новые веяния начались, потому что как раз тогда Горбачев Сахарова из ссылки вернул и войска из Афганистана вывел, и чтобы этот процесс реформ ускорить, Собчак на компромисс пошел — в партию вступил, но с целью изнутри эту систему разрушить и, разумеется, кафедру возглавить, которая действительно новое направление в науке дала. Кстати, аспирантом моего мужа Дмитрий Медведев был, у него многие из тех, кто сейчас нашей страной руководит, учились. Дмитрий Козак, Антон Иванов (экс-председатель Высшего арбитражного суда России. — Д. Г.)...

---

---

— ...Алексей Кудрин, наверное...

— Нет, Кудрин — экономист, заместителем по экономике работал, когда Анатолий мэром был. И Герман Греф тоже — трудно назвать, кого из нынешних наших лидеров рядом с Собчаком не было...

«ТРУДНЕЕ ВСЕГО КСЕНИИ ПРИХОДИЛОСЬ, ПОТОМУ ЧТО МЫ У НЕЕ ДЕТСТВО УКРАЛИ»

— Когда Анатолий Александрович в большую политику пошел, жизнь ваша сильно изменилась?

— Конечно. Главным образом какую-то...

— ...интимность утратила...

— Да, потому что если раньше, в Летнем саду гуляя, он мог обнять меня и любимые стихи почитать, то теперь...

— ...в Летнем саду уже не гулял...

— ...все это под прицелом недоброжелательных камер оказалось. Тогда Невзоров со своей программой «600 секунд» неистовствовал и прочие, каждый наш шаг отслеживался, извращался... Ну, нам-то ничего, мы все-таки взрослые люди — труднее всего Ксении приходилось, потому что мы у нее детство украли. Любой ребенок в возрасте 10-11 лет шалить хочет, во дворе играть, уроки срывать, как у всех бывало, но все, что другие делали, ей было нельзя, потому что завтра же это появлялось в газетах.

— Вы Александра Невзорова вспомнили, он мне как-то сказал: «Я был врагом Собчака, но столько лет про­шло, и я понимаю, что это самый блистательный и благородный мой враг. Достаточно ему было моргнуть, и проб­лема «Невзоров» перестала бы сущест­вовать, но он честно вел эту войну, вста­вая постоянно в полный рост и подставляя себя под мои плевки»...

— Как у Блока, «каждый вечер, в час назначенный», не помню уже, в какое время, эта программа выходила, в которой постановочные съемки были, куда бомжей приглашали, а те за бутылку водки от имени народа Собчака поливали, меня, но мужу и в голову не приходило, что можно указание дать: «Ну-ка, из эфира это все уберите!».

— Анатолий Александрович романтиком был?

— Демократом — настоящим, до мозга костей, и понимал, что у человека другое мнение может быть, — он журналист и свой долг видит в этом. Я иной точки зрения придерживаюсь, но если я мэр, почему должен кому-то высказываться запрещать и, таким образом, работу свою выполнять?

— Политика Собчака пре­об­ра­зи­ла, он немножко другим стал?

— В общем, она его хорошенько побила, иллюзии, может, исчезли, но убеждения прежними остались. Вы вот определение «романтик» использовали... Анатолий, скорее, прекраснодушен был...

— ...замечательное какое слово!..

— ...считал, что все люди хорошие...

— По себе мерил, да?

— Ну вот такой пример: садится ко мне студент экзамен сдавать. Изначально я думаю: «Ты все знаешь, докажи мне это — и я тебе хорошую оценку поставлю», и вот когда он не доказывает, ставить плохую приходится. У мужа, кстати, одна слабость была, и студенты это почуяли: когда он явно беременную студентку видел, сразу хорошую оценку ставил, от греха подальше, только чтобы прямо в аудитории не родила, и точно так же ко всем относился. Изначально, из-за своего прекраснодушия, пред­полагал, что человек порядочный, а потом час­то разочаровывался, и это в его политической деятельности самым болезненным для него было. Даже не личное предательство, которое Анатолий тоже испил сполна, а вот именно разочарование в человеческом материале, понимание, что в большой политике много грязи, многого добиваться нужно, локтями расталкивая, предавая, какие-то грязные интриги плетя, на которые органически он был не способен. Постепенно Собчак свою чужеродность стал сознавать — что, как остальные, действовать он не может, но все равно таких шагов от него ждут и побаиваются его именно поэтому. Ельцин ведь явного...

---

---

— ...конкурента в нем видел...

— ...и, собственно, вся травля Собчака, из пальца высосанная, связана была именно с этим.

— Ленинграду Анатолий Александрович историческое название Санкт-Петербург вернул, едва ли не всю нынешнюю политическую элиту российскую, будем прямо говорить, подготовил...

— (Кивает). Он автор Конституции, где впервые — именно по его настоянию — права человека выше прав государства поставлены, и очень больно мне слышать, ког­да некоторые наши депутаты сейчас за­яв­ляют: «А зачем это? Давайте-ка назад!». Если это произойдет, очень страшно будет.

...Знаете, какая-то анкета была, где на вопрос: «Ваше самое большое достижение в жизни?» — неожиданно он ответил: «Моя семья». Анатолий Ксению безумно любил и считал, что она очень его, и я действительно смотрю на нее сейчас и такой женский вариант Собчака вижу — осовремененный, но, конечно, главным своим политическим достижением он считал то, что кровопролития в нашем городе ни в 91-м, ни в 93-м не допустил, хотя танковые колонны из Пскова на Ленинград шли. Вот то, что Собчак как политик не позволил в своем Питере кро­ви пролиться и путчу отпор дал... (Пау­за). В 91-м все-таки, когда вся страна...

— ...замерла...

— ...в угнетенном, полурабском состоянии «Лебединое озеро» смотрела, он в эфир ленинградского телевидения вышел и зачинщиков ГКЧП государственными преступниками и бывшими руководителями назвал: бывший председатель КГБ, бывший министр внутренних дел... На это надо было отважиться...

— ...поступок!..

— ...ну да — в окне своего кабинета в Мариинском дворце встать и, будучи прекрасной мишенью для снайперов, к площади, заполненной народом, обратиться. Это поступок альпиниста, который вершину свою покорил.

«НИ ОДНОГО ЗАПАСНОГО АЭРОДРОМА В ВИДЕ БАНКА ИЛИ ЧЕГО-ТО ЕЩЕ МУЖ СЕБЕ НЕ ОСТАВИЛ, ЗА ПЯТЬ ЛЕТ РУКОВОДСТВА ПИТЕРОМ — НИЧЕГО!»

— Собчак выдающимся общесоюзного значения политиком был: я помню, как причины тбилисской трагедии 9 апреля 1989 года расследовал...

— Единственный памятник русскому политику, уже в постсоветское время в независимых странах поставленный, — памятник Собчаку в Тбилиси на проспекте Шота Руставели, в сквере: за правду, которую он сказал в то кровавое воскресенье...

В этом году 27 лет уже с того дня исполняется, когда под руководством советских военных, в частности, генерала Игоря Родионова...

— ...будущего министра обороны России...

— ...беда та произошла, и вот вам еще одна причина, по которой Собчак с Ельциным разошелся, — он сказал: «Борис Николаевич, если вы Родионова, палача Тбилиси, министром обороны России назначите, Грузию мы навсегда потеряем». Ельцин его не послушал и обиду затаил, так вот, была комиссия съезда народных депутатов СССР создана, куда депутаты от разных республик входили. От Казахстана Назарбаев в ней, кстати, участвовал, а еще Олег Газенко там был, академик-химик, благодаря которому определили, что для разгона мирной демонстрации отравляющий газ «черемуха» был применен (помимо саперных лопаток).

Комиссию эту должен был юрист возглавлять, потому что следственные действия предстояли, выяснять надлежало, кто, как, почему, судебно-медицинские экспертизы трупов проводились... Собчак этой комиссией руководил, неоднократно на место, в Тбилиси, выезжал, а параллельно военная комендатура другое расследование вела — разумеется, чтобы показать, что советские солдаты, преступный приказ своих начальников выполнявшие, ни в чем не виноваты, что это сами грузины на рожон полезли. Причем, знаете, в чем особый цинизм заключался? Погибли в основном женщины — 14 девушек, по-моему, так вот, военные это так представляли, что когда солдаты на митингующих пошли...

— ...те женщинами прикрывались...

— ...да, но это же кавказцы, это же надо было додуматься — так национальное достоинство унизить! Доказательства, что это неправда, неопровержимые были: допросы, экспертиза тел, колото-резаные раны от саперных лопаток... Собчак об этом во всеуслышание заявил, и комиссия его под­держала, после чего его сразу же в отсутствии патриотизма обвинили — как это так, русский грузин защищает? Значит, что-то не­чисто.

До какого-то колена проверяли — грузинских корней не обнаружили, и вдруг я, в то время доцент университета, на кафедру прихожу и на­стороженное внимание коллег вижу. Лаборантка шепнула: «Из КГБ при­ходили, ваше личное дело смотрели, очень не­довольны ос­та­лись...». Я удивилась: «А что недовольство могло вызвать? Там же три записи: школа, университет, аспирантура, никаких белых пятен в биографии нет». — «Ну, они думали, что если у Собчака грузинские корни отсутствуют, может, у жены есть...». Хотели объяснение найти, почему вдруг такую позицию он занял.

Тогда Анатолий великую вещь сказал — мне кажется, современным политикам это в кабинетах написать нужно: «Истина национальности не имеет», то есть, если истину устанавливаем, это должна быть истина — она одна. Это дорого ему обошлось — и в карьере, и в жизни, потому что военные, конечно...

— ...таких вещей не прощают...

— ...да и, в общем-то, политическое руководство тоже, помню, какой-то визит, уже позже, Ельцина в Грузию был, Собчак его сопровождал, и когда из самолета они вышли, встречающие...

— ...к Собчаку бросились...

— ...да! Женщины руки ему целовали, а тут живой президент стоит — не по протоколу так, понимаете? Ну, это все накапливалось, накапливалось, накапливалось...

— Как вы считаете, должность мэра Санкт-Петербурга, ответственность за огромный малоуправляемый город нужна ему была?

— Ну, я ведь уже сказала, что такая традиция — еще с советских времен — существует: от секретаря райкома к секретарю горкома двигаться, потом к первому секретарю обкома, а уж если в ЦК, в Москву, попадешь, изо всех сил держаться там нужно — это как бы синекура, и Собчак в 89-м, в 90-м году уже там был — Верховный Совет, один из кандидатов в президенты, о нем именно как о такого уровня политике говорили. Уход на региональный уровень очень многие не понимали, считали, что это понижение: зачем, мол, ему это надо? Даже зарубежные журналисты вопросы об этом ему задавали, но, знаете, он человеком идеи был и прекрасно понимал, что с высоких трибун провозглашают одно, законы какие-то пишут, но на практике это реализовывать очень трудно, поэтому перед собой задачу поставил — свои идеи в отдельно взятом городе...

— ...реализовать...

— ...в жизнь претворить. Например, когда вся Балтика уже отрезана была, Ленинград в том регионе единственным российским портом оставался (ну, еще Калининград есть, но он тоже, по сути, отрезан — как анклав), Собчак свободную экономическую зону создать хотел — показать и доказать, что это...

— ...возможно...

— ...да, что новые экономические принципы действенны! Это продолжением его научных идей было, и он верил, что, имея крупнейший порт на Балтике, это реально. Многие до сих пор иронизируют: «Да, красиво говорил, а сделал-то что?» — вот он-то на самом деле не только говорить хотел, но и делать: вот почему из Москвы на региональный уровень ушел, хотя Ленинград — это не регион, это другая...

— ...планета...

— ...конечно. Помню, как с мальчишеским таким азартом муж воскликнул: «Мэ­ром Ленинграда я быть не хочу —  хочу быть мэром Петербурга» — и свою политическую судьбу с референдумом связал. Раньше, дескать, то, как город называться будет (Петербург, Петроград, Ленинград), росчерком пера определялось — то Ленина, то Совнаркома, а вот теперь пускай сами граждане решат, где им жить, и день выборов мэра в день референдума объявил: жители города должны были сказать, Петербург или Ленинград, и одновременно нового мэра выбрать, что в 91-м году и произошло.

— Сейчас любой, в мэры идя, понимает, что это возможность хорошо заработать, а вот Анатолий Собчак, став градоначальником, заработать сумел?

— Ну, сами судите: я до сих пор в той же квартире живу, где еще до мэрства мы жили, — ни одного запасного аэродрома в виде банка или чего-то еще муж себе не оставил... Когда он мэром быть перестал, на следующий день у него уже офиса, секретаря, водителя и машины не было...

— ...и бизнеса тоже?

— За пять лет руководства городом — ничего! По Питеру все время сплетни ходили: то у меня ювелирный магазин, то салон меховой, но я даже парикмахерскую не приватизировала, чтобы хоть какой-то копеечный бизнес себе открыть. Он тоже ничего такого не сделал, но зарабатывал помимо своей зарплаты тем, что его очень часто лекции читать при­глашали, хорошо за это платили и кни­ги его издавали.

В музее у него (кто в Петербурге будет, милости прошу в Музей становления демократии современной России имени Анатолия Собчака, который я создала) все книги стоят, чуть ли не на всех языках — от корейского до... ну, даже не знаю, до какого — на всех, кроме африканских, пожалуй. Переиздания даже после его жизни гонорары приносили — это его заработок был. Анатолий себе ни нефтяной скважины, ни кусочка газовой трубы не оставил, никто из членов семьи миллионером не стал, а мы ведь прекрасно помним, как в те годы бывшие фарцовщики в одночасье олигархами становились...

— Сегодня вы обижаетесь на него за то, что служебным положением не воспользовался?

— Нет, ну это не он был бы — не тот муж­чина, которым все эти годы горжусь.

(Продолжение в следующем номере)

Если вы нашли ошибку в тексте, выделите ее мышью и нажмите Ctrl+Enter